Неточные совпадения
Это было ему тем более неприятно, что по некоторым словам, которые он слышал, дожидаясь у двери кабинета, и в особенности по выражению
лица отца и
дяди он догадывался, что между ними должна была итти речь о матери.
Место это он получил чрез мужа сестры Анны, Алексея Александровича Каренина, занимавшего одно из важнейших мест в министерстве, к которому принадлежало присутствие; но если бы Каренин не назначил своего шурина на это место, то чрез сотню других
лиц, братьев, сестер, родных, двоюродных,
дядей, теток, Стива Облонский получил бы это место или другое подобное, тысяч в шесть жалованья, которые ему были нужны, так как дела его, несмотря на достаточное состояние жены, были расстроены.
Перед ним стояла не одна губернаторша: она держала под руку молоденькую шестнадцатилетнюю девушку, свеженькую блондинку с тоненькими и стройными чертами
лица, с остреньким подбородком, с очаровательно круглившимся овалом
лица, какое художник взял бы в образец для Мадонны и какое только редким случаем попадается на Руси, где любит все оказаться в широком размере, всё что ни есть: и горы и леса и степи, и
лица и губы и ноги; ту самую блондинку, которую он встретил на дороге, ехавши от Ноздрева, когда, по глупости кучеров или лошадей, их экипажи так странно столкнулись, перепутавшись упряжью, и
дядя Митяй с
дядею Миняем взялись распутывать дело.
Борис. Я один раз только и был у них с
дядей. А то в церкви вижу, на бульваре встречаемся. Ах, Кудряш, как она молится, кабы ты посмотрел! Какая у ней на
лице улыбка ангельская, а от лица-то как будто светится.
— Это
дядя, — промолвила Фенечка, склоняя к нему свое
лицо и слегка его встряхивая, между тем как Дуняша тихонько ставила на окно зажженную курительную свечку, подложивши под нее грош.
Клим не знал, как ответить, тогда
дядя, взглянув в
лицо ему, ответил сам...
Квартира
дяди Хрисанфа была заперта, на двери в кухню тоже висел замок. Макаров потрогал его, снял фуражку и вытер вспотевший лоб. Он, должно быть, понял запертую квартиру как признак чего-то дурного; когда вышли из темных сеней на двор, Клим увидал, что
лицо Макарова осунулось, побледнело.
Дядя Хрисанф имел вид сугубо парадный; шлифованная лысина его торжественно сияла, и так же сияли ярко начищенные сапоги с лакированными голенищами. На плоском
лице его улыбки восторга сменялись улыбками смущения; глазки тоже казались начищенными, они теплились, точно огоньки двух лампад, зажженных в емкой душе
дяди.
Дядя Яков, усмехаясь, осмотрел бедное жилище, и Клим тотчас заметил, что темное, сморщенное
лицо его стало как будто светлее, моложе.
И, повернувшись
лицом к нему, улыбаясь, она оживленно, с восторгом передала рассказ какого-то волжского купчика: его
дядя, старик, миллионер, семейный человек, сболтнул кому-то, что, если бы красавица губернаторша показала ему себя нагой, он не пожалел бы пятидесяти тысяч.
«Эти славословия не могут нравиться ей», — подумал Клим, наблюдая за Диомидовым, согнувшимся над стаканом.
Дядя Хрисанф устало, жестом кота, стер пот с
лица, с лысины, вытер влажную ладонь о свое плечо и спросил Клима...
— Ах, тихоня! Вот шельма хитрая! А я подозревала за ним другое. Самойлов учит? Василий Николаевич — замечательное
лицо! — тепло сказала она. — Всю жизнь — по тюрьмам, ссылкам, под надзором полиции, вообще — подвижник. Супруг мой очень уважал его и шутя звал фабрикантом революционеров. Меня он недолюбливал и после смерти супруга перестал посещать. Сын протопопа,
дядя у него — викарный…
Клим подошел к
дяде, поклонился, протянул руку и опустил ее: Яков Самгин, держа в одной руке стакан с водой, пальцами другой скатывал из бумажки шарик и, облизывая губы, смотрел в
лицо племянника неестественно блестящим взглядом серых глаз с опухшими веками. Глотнув воды, он поставил стакан на стол, бросил бумажный шарик на пол и, пожав руку племянника темной, костлявой рукой, спросил глухо...
Дядя, видимо, был чем-то доволен. Его сожженное
лицо посветлело, стало костлявее, но глаза смотрели добродушней, он часто улыбался. Клим знал, что он собирается уехать в Саратов и жить там.
Дядя Хрисанф, сидя верхом на стуле, подняв руку, верхнюю губу и брови, напрягая толстые икры коротеньких ног, подскакивал, подкидывал тучный свой корпус, голое
лицо его сияло восхищением, он сладостно мигал.
Когда у
дяди Хрисанфа веселый студент Маракуев и Поярков начинали шумное состязание о правде народничества и марксизма со своим приятелем Прейсом, евреем, маленьким и элегантным, с тонким
лицом и бархатными глазами, Самгин слушал эти споры почти равнодушно, иногда — с иронией.
Детей у него было четверо и всё сыновья —
дядя любил мудреные имена, и потому сыновья назывались: Ревокат, Феогност, Селевк и Помпей — были тоже придавлены и испуганы, по крайней мере, в присутствии отца, у которого на
лице, казалось, было написано: «А вот я тебя сейчас прокляну!» Когда я зазнал их, это были уже взрослые юноши, из которых двое посещали университет, а остальные кончали гимназию.
При этом толковании матушка изменяется в
лице, жених таращит глаза, и на носу его еще ярче выступает расширение вен;
дядя сквозь зубы бормочет: «Попал пальцем в небо!»
Только когда вытряхнулись из мешка блестящие сапоги с калошами, на них так и бросился малый с сияющим
лицом, и расхохотался его
дядя...
У нас был далекий родственник,
дядя Петр, человек уже пожилой, высокий, довольно полный, с необыкновенно живыми глазами, гладко выбритым
лицом и остренькими усами.
В теплой пристройке над погребом и конюшней помещались двое ломовых извозчиков: маленький сивый
дядя Петр, немой племянник его Степа, гладкий, литой парень, с
лицом, похожим на поднос красной меди, — и невеселый длинный татарин Валей, денщик. Всё это были люди новые, богатые незнакомым для меня.
Бабушка умылась, закутала платком вспухшее, синее
лицо и позвала меня домой, — я отказался, зная, что там, на поминках, будут пить водку и, наверное, поссорятся.
Дядя Михаил еще в церкви вздыхал, говоря Якову...
Однажды вечером, когда я уже выздоравливал и лежал развязанный, — только пальцы были забинтованы в рукавички, чтоб я не мог царапать
лица, — бабушка почему-то запоздала прийти в обычное время, это вызвало у меня тревогу, и вдруг я увидал ее: она лежала за дверью на пыльном помосте чердака, вниз
лицом, раскинув руки, шея у нее была наполовину перерезана, как у
дяди Петра, из угла, из пыльного сумрака к ней подвигалась большая кошка, жадно вытаращив зеленые глаза.
Вдруг
дядя Михаил ударил брата наотмашь по
лицу; тот взвыл, сцепился с ним, и оба покатились по полу, хрипя, охая, ругаясь.
Дядя Максим всегда недовольно хмурился в таких случаях, и, когда на глазах матери являлись слезы, а
лицо ребенка бледнело от сосредоточенных усилий, тогда Максим вмешивался в разговор, отстранял сестру и начинал свои рассказы, в которых, по возможности, прибегал только к пространственным и звуковым представлениям.
Кроме названных уже
лиц, оно состояло еще из отца и «
дяди Максима», как звали его все без исключения домочадцы и даже посторонние.
— Что это с ним? — спрашивала мать себя и других.
Дядя Максим внимательно вглядывался в
лицо мальчика и не мог объяснить его непонятной тревоги.
Когда же его брали другие, он быстро начинал ощупывать своими ручонками
лицо взявшего его человека и тоже скоро узнавал няньку,
дядю Максима, отца.
— Эвон
дядя Никитич лопочет по стороне, — проговорил Тишка, оборачивая свое улыбавшееся, счастливое
лицо.
Хотя печальное и тягостное впечатление житья в Багрове было ослаблено последнею неделею нашего там пребывания, хотя длинная дорога также приготовила меня к той жизни, которая ждала нас в Уфе, но, несмотря на то, я почувствовал необъяснимую радость и потом спокойную уверенность, когда увидел себя перенесенным совсем к другим людям, увидел другие
лица, услышал другие речи и голоса, когда увидел любовь к себе от
дядей и от близких друзей моего отца и матери, увидел ласку и привет от всех наших знакомых.
Судьба, разлучившая их пять лет тому назад, снова соединила их в бабушкином доме, но положила преграду их взаимной любви в
лице Николая (родного
дяди Маши), не хотевшего и слышать о замужестве своей племянницы с Васильем, которого он называл человеком несообразным и необузданным.
Чем выше все они стали подниматься по лестнице, тем Паша сильнее начал чувствовать запах французского табаку, который обыкновенно нюхал его
дядя. В высокой и пространной комнате, перед письменным столом, на покойных вольтеровских креслах сидел Еспер Иваныч. Он был в колпаке, с поднятыми на лоб очками, в легоньком холстинковом халате и в мягких сафьянных сапогах.
Лицо его дышало умом и добродушием и напоминало собою несколько
лицо Вальтер-Скотта.
Павел целовал у
дяди лицо, руки; от запаха французского табаку он счихнул.
Не приходится ли он
дядей, племянником или внучатным братом какому-нибудь влиятельному
лицу?
Со старыми знакомыми он перестал видеться; приближение нового
лица обдавало его холодом. После разговора с
дядей он еще глубже утонул в апатическом сне: душа его погрузилась в совершенную дремоту. Он предался какому-то истуканному равнодушию, жил праздно, упрямо удалялся от всего, что только напоминало образованный мир.
— Теперь скажи, — продолжал
дядя, грея стакан с вином в обеих руках, — за что ты хотел стереть графа с
лица земли?
О будущем они перестали говорить, потому что Александр при этом чувствовал какое-то смущение, неловкость, которой не мог объяснить себе, и старался замять разговор. Он стал размышлять, задумываться. Магический круг, в который заключена была его жизнь любовью, местами разорвался, и ему вдали показались то
лица приятелей и ряд разгульных удовольствий, то блистательные балы с толпой красавиц, то вечно занятой и деловой
дядя, то покинутые занятия…
Александр поднес бумажку к глазам
дяди. Вдруг
лицо Петра Иваныча потемнело.
Прежняя восторженность на
лице Александра умерялась легким оттенком задумчивости, первым признаком закравшейся в душу недоверчивости и, может быть, единственным следствием уроков
дяди и беспощадного анализа, которому тот подвергал все, что проносилось в глазах и в сердце Александра.
Марфин так расписался, что, вероятно, скоро бы кончил и все письмо; но к нему в нумер вошел Ченцов. Егор Егорыч едва успел повернуть почтовый лист вверх ненаписанной стороной.
Лицо Ченцова имело насмешливое выражение. Вначале, впрочем, он довольно ласково поздоровался с
дядей и сел.
— Вам,
дядя, хорошо так рассуждать! У вас нет никаких желаний и денег много, а у меня наоборот!.. Заневолю о том говоришь, чем болишь!.. Вчера, черт возьми, без денег, сегодня без денег, завтра тоже, и так бесконечная перспектива idem per idem!.. [одно и то же!.. (лат.).] — проговорил Ченцов и, вытянувшись во весь свой длинный рост на стуле, склонил голову на грудь. Насмешливое выражение
лица его переменилось на какое-то даже страдальческое.
Тут
дядя неожиданно и странно легко рассердился, оттолкнул тарелку с закуской, брезгливо сморщил
лицо и, закурив папиросу, пробормотал глухо...
— Пять лет, — отвечал Ханефи на вопрос Лорис-Меликова. — Я из одного аула с ним. Мой отец убил его
дядю, и они хотели убить меня, — сказал он, спокойно из-под сросшихся бровей глядя в
лицо Лорис-Меликова. — Тогда я попросил принять меня братом.
Дядя Марк уставился в
лицо Кожемякина светлыми глазами и, качая лысой головой, повторил...
Вспомнилась апостольская голова
дяди Марка, его доброжелательный басок, детские глаза и царапины-морщины на высоком лбу. А безбровое
лицо попадьи, от блеска очков, казалось стеклянным…
— Мансурова? Ба! — вскричал
дядя. — Это, батенька мой, знакомое
лицо, — помнишь, Анна, Сысоеву? Это она! Во-от что… Я же её видел месяца два тому назад!..
Дядя Марк хорошо доказывал ему, что человека бить нельзя и не надо, что побои мучат, а не учат. Сначала парень слушал, цепко, точно клещ, впился глазами в дядино
лицо, а потом — покраснел, глаза стали как финифть на меди, и ворчит...
Вскоре к
дяде Марку стали ходить гости: эта, обыкновенная, Горюшина, откуда-то выгнанный сын соборного дьякона, горбун Сеня Комаровский, а позднее к ним присоединились угреватый и вихрастый Цветаев, служивший в земстве, лысый, весь вытертый и большеносый фельдшер Рогачев да племянница второго соборного попа Капитолина Галатская, толстая, с красным, в малежах [Чаще называют матежами — род крупных, желтоватых веснушек или пятен, особенно, у беременных женщин — Ред.],
лицом, крикливая и бурная.
И снова все смотрели на его угреватое
лицо, а
дядя Марк щёлкал по столу пальцами, нетерпеливо двигая густыми бровями.
Помолчали. Потом, смущённо глядя в
лицо Кожемякина,
дядя Марк, вздохнув, спросил...